«Пусть говорят»: ирландская баллада русской сироты?

Хочется написать прямо без обиняков, не оглядываясь на красивость выдуманных слов и на то, что о тебе подумают другие, равнодушные или даже совсем не равнодушные, не прячась за общепринятыми, приятными формулировками и шаблонами: то есть о том, что ты и есть в этот момент. Написать просто и непридуманно о том, что не давало спать прошедшей ночью и что не выходит из воспаленной головы сегодняшним днем. (У мужчины нет других проблем).

«Пусть говорят» с А. Малаховым. Не люблю и не смотрю эту передачу по простой причине ее скандальности и выплескивания жизненной грязи, о которую так любит мараться среднестатистический зритель, уютно наблюдая за чужой депрессией со стороны. Оно и понятно: чужая грязь — всегда боль, беда, — интересны, как ничто другое. Выставленные на всеобщее обозрение, на потребу. А «наблюдание» за чужой бедой, как известно, заставляет забыть о своих проблемах. Эксгибиоционизм на двенадцать часовых поясов с отстраненными поучениями «после драки» от лоснящихся депутатов и благополучных дамочек — московских чего-то-там-ведов. Но дело не в этом.

Речь в программе шла о некой гражданке Ирландии, человеке года там, у себя, помогающей усыновлять российских детей у себя дома. И как всегда, сказка о Золушке, бедной сироте — русской девочке-замарашке из полунищего детского дома, который «совсем даже не хуже остальных». О Золушке, которая превращается в принцессу, — ее усыновляет семья этой самой гражданки, и она теперь счастливая и довольная привалившим счастьем, старается изо всех сил забыть свое несчастливое прошлое: успешно забывает родной язык, не вспоминает брата, явившегося к ней на передачу, и полусумасшедшую мать, о которой продолжает твердить: «No, I don’t wanna see her. No, I don’t wanna see her»…

Не знаю, я не видел передачу с начала, не ознакомился со всеми трудностями прошлого этой девушки, но радость за нее, красивую и благополучную, — а порадоваться от всего сердца можно (ее удочерили, приняли, полюбили), — мне омрачает одна невзрачная картинка продолжительностью ровно пять секунд: страшная женщина с сумасшедшим лицом, тычущая старой фотографией своей дочери жадным до жареного и пареного журналистам. Ее мать. И повторяемое «No, I don’t wanna see her, I don’t wanna see her»…

Одно это, такое короткое и отчужденное, как одна галактика от другой, «I don’t wanna see her» крошит такую умиляющую картинку с почтовой открытки дублинского шаблонного благополучия с его материальными цацками и заставляет думать, что счастья не будет. Нет, будет все. Будут друзья, будет колледж, будет своя семья и свои не менее счастливые детки. Короче, будут все обязательные атрибуты of happiness the Western style, но память и совесть, если она все же есть, не отпустят.

Если вздумалось бы мне сегодня, в наши славные дни рынка и все более расцветающего махровым цветом российского капитализма, со всеми его нанотехнологиями, газом и нефтью, нарисовать плакат под названием «Родина-мать зовет!», — не важно, куда и зачем, просто «зовет», — я бы нарисовал эту сбрендившую женщину. В стареньком платочке, с умопомраченными глазами и с портретом своего ребенка в сморщенных руках. Потому что для меня лицо сегодняшней русской матери — это не подбитое тремя подбородками округлое личико москвички среднего класса, с циничным проблеском жадных глазок, под мелированной по последней моде копной, более-менее благополучно стареющей на пенсии у себя в центре Москвы.

Это даже не строгий, с крупными чертами и бескровными губами, тип лица матери, известный нам по фильмам послевоенного типа, актуальный и ныне, так как в России по-прежнему идут войны и матери продолжают терять своих детей, откуда-нибудь из Екатеринбурга, Красноярска или Владивостока. А это было бы именно такое чумное лицо с безумными глазами и сизым носом. Как лицо матери героя Василия Шукшина в фильме «Калина красная». Маленькое, все в морщинах, полупомешанное от жизни личико старушки. А у лика ее две огромные изуродованные работой руки-лопаты.

Сколько именно таких материнских лиц раскидано-разбросано по всей бескрайней России-матушке? Сколько из них медленно загибаются в своих избушках на курьих ножках, пока мы батрачим на чужбине, на чужого дядю, Сэма или Ганса, приближая светлую идею своего сытого, по западным меркам, благополучия? И у скольких есть все шансы стать таким? А ведь стать, превратиться из лица более-менее поглаженного шершавой пятерней до этого благоволившей жизни в лицо-морду, жизнью отхлестанное и даже битое в кровь, сумасшедшее, с выцветшими глазами, в великой россии (с большой писать не приходится) и во всех близлежащих деревнях и селах, важно именуемых себя «незалежными», раз плюнуть, и даже не надо растирать.

Нищенские пенсии, чиновничий произвол, одинокая старость, болезни, алкоголизм. И наше полное страха и отвращения «I don’t wanna see her»…

На свете все банально, все не по-книжному. В ней нет места героям Джека Лондона, и даже фильмы про войну — все лишь кино. Жизнь намного безжалостнее. Намного прямее. У нее шершавые ладони и неулыбчивое лицо. Она наших сказок не читала.

И мы лишь до того момента правы в своих жизненных теориях, пока находимся по эту сторону баррикад. Как все те депутаты и дамочки-чего-то-там веды, на программе у Малахова. Наши правды звучат грозно. Мы негодуем, наставляем, поучаем. Или слюняво умиляемся, подставляя телекамерам свою выгодную сторону. А это всего лишь шоу. Шоу для нас, пока сытых. Пока по эту сторону экрана. Такое же шоу для нас, как суровая реальность для тех, кто по ту сторону.

О, да, и мы были и по ту сторону. Но насколько по ту? И как долго? И дело в том, что, как только мы шагнули назад, в наше более-менее уютное благополучие, мы теми не остались. В этом все дело. Это как рассуждать о войне в прошедшем времени, никогда на ней не побывав.

Жить, не задумываясь, конечно проще. Глубоко радуясь поверхностному. Следуя таким простым и удобным шаблонам, выведенным другими, за нас. Мать оставила меня в детском доме, и поэтому я ее знать не хочу. Отец — пьяница, и поэтому я, ныне благополучный, не хочу иметь с ним ничего общего. Бывшая любовь — в прошлом. И вообще, у меня теперь другая жизнь. Более интересная. Другая.

Но жизнь больше наших о ней представлений. Шире. И поэтому мы всегда ошибаемся, выбирая себе легкие пути. Пока неважно кто, неважно когда, единожды, в помыслах, устремился к нам на встречу, а мы не ответили ему, или ответили равнодушием, или отторжением, мы в опасности. В опасности стать несчастливыми.

Хочется еще упомянуть, наряду с недвусмысленно навязываемым передачей мнением о законченности и счастливости этой истории, о навязываемом глупым сердцем и не менее глупой совестью ощущении гражданской неполноценности и стыда. Неполноценности за свою «великую» родину (с большой писать не приходится), со всеми ее нанотехнологиями, нефтью и газом, великой литературой и музыкой, со всеми ее риторическими бреднями, выплевываемыми нам в лицо ежедневно СМИ. За то, что, словно как на средневековом рынке рабов, всматриваясь в личики и фигурки (читайте — заглядывая в зубы и ощупывая мускулы) мальчиков и девочек, сирот из разных домов, благополучные итальянцы, американцы и ирландцы сегодня выбирают себе будущих Луиджи, Питов, Бобов. И отчего-то не святятся радостью лица российской публики, когда им, как обученной собаке, не подают знак хлопать и радоваться.

Отчего-то подруга главной героини, Зины, удочеренная итальянской парой и обретшая свою dolce vita, не поспешившая забыть родной язык и всю ту, «такую ужасную русскую жизнь», не торопится радоваться вместе со всеми. И как-то случайно попадает в кадр, несколько омрачая милую картинку всеобщей радостности.

И отчего-то ирландская мама главной героини, до этого так по-западному улыбчивая и полная всяческого энтузиазма, под конец совсем уж перестает радоваться и скисает, хотя ее так энергично мнет в своих руках гламурный Андрей Малахов, а публика обдает брызгами своей радости за Зину, ее ирландскую дочь. За всех российских сирот.